Изображения брошенной и висящей одежды – это не натюрморты, и вообще не жанровые композиции. Снимая с себя одежду, человек будто бы освобождается от вещей, в которых воплощены стереотипы его поведения, навязываемые ему вкусы, привычки, образы и модели поведения. И в то же время он обнаруживает своё тело, и видит его позирующим, показывающим себя, участвующим в демонстрации, в бесконечном сравнивании себя с другими, существующим под взглядами других, среди других, примеряющим на себя чужие взгляды и отвечающим на них. В отсутствии физической оболочки человек находит ментальную. Тело в мастерской, в ателье, открывающее себя взгляду другого человека, многих других людей... Как связано это обнажённое тело со своим «я»? Кто – я? Художник живёт в мире, где этот вопрос звучит значительно реже, чем «кем я должен быть, чтобы...» Вопрос о существовании человека остался в тени смыслов его появления в социальном пространстве. Что значит это целеполагание, когда человек становится чем-то или всё-таки кем-то, чтобы в существующей системе отношений непременно занять привилегированное место? Ведь он ориентирован на появление среди других, на преобладание над другими и связывает свой успех с объёмом присутствия в мире и потребления его? И обозначить появление легче всего разрушительным действием. Эта деструктивная активность становится единственной формой существования паразитарной культуры, а люди снова и снова заявляют о своём присутствии, пропадая в оболочках общепринятых оценок, слов, формулировок, образов. Что такое – моё «я» и все мои «я», что такое человек?

Сегодня культура в пространствах многих интеллектуальных групп снова и необходимо возвращается к фундаментальным вопросам своего рождения, и не стесняется этой своей наивности, не стесняется быть детской, потому что сторонится фикций и не желает отступать перед агрессивностью культуры роскоши и успеха, исчезающей в оболочках призрачных тел и провоцирующей болезненные ощущения. Достаточно ли осознать оболочки и отбросить их, как будто снять одежду, чтобы стать собой, вернуться к ощущению себя – живого и настоящего? В какой степени «человеческое» связано с демонстрацией тела и осознанием его действительности и уникальности? Нет, это не обязательно даже первый шаг к пониманию человечности, но это её проявление. Это растерянность современного человека, мироощущение которого размывается потоком формул предлагаемых к использованию «я» и соответствующих им реальностей. Адепты православия ясно видят различия в ряду смыслов – лик / лицо / обличье / личина.

Изучающие каббалу говорят о левушим – одежды, оболочки, которые скрывают глубинную человечность. В поиске своей идентичности адепт осознаёт их как ложные «я» и снимает их одну за другой. Культура предлагает художнику стать мастером упаковки или автором разоблачений. Но художнику кажется важным сторониться ролей. Оболочки реальности, с которыми имеет дело современный человек в каждый момент своей жизни не всегда так легко различимы, как одежда, надеваемая им для появления в мире. Вещи, которые изображает Владимир – внешние тела, в которых люди становятся видимыми, показываются, о которых заботятся или забывают, берегут, хранят, используют, превращают в хлам и мусор, выбрасывают... Оболочки, тени, фикции живут наравне с людьми, подменяя людей, привлекая, останавливая и заставляя совершать поступки, которые мы называем человеческими. Он возвращается к пониманию и переживанию «человеческого» и спрашивает себя – знаю ли я, знал ли, помню ли я о том, что значит для меня это «человеческое»? Очень важна интонация этой живописи: это размышления художника, он не придумывает «историю», ничего не заявляет и ничему не учит – это этюды, заметки, те оболочки реальности, которые становились заметными художнику, вспоминающему о языке живописи, на котором его учили говорить, реальность которой тоже всё время стремилась показываться, появляться, быть одной из оболочек...
Александр Балашов